2016 — Традиции

В восточнославянских версиях сказки «Мальчик и ведьма» встречается следующий эпизод. Ребенок (Ивашка, Жихарко, Филюшка и т. д.) попадает в дом к Бабе-Яге или ведьме, которая поручает своей дочери изжарить его: «Дочь истопила жарко печку, взяла связала Филюшку и положила на лопату, и только хочет пихнуть его в печку — он упрет да и упрет в чело ногами. „Ты не так, Филюшка!“ —сказала дочь яги-бурой. „Да как же? —говорит Филюшка.— Я не умею“. — „Вот как, пустика, я тебя научу!“— и легла на лопату, как надо, а Чуфиль-Филюшка был малый не промах: как вдруг сунет ее в печь и закрыл заслоном крепко-накрепко».

Хотя происхождение этого и подобных сказочных эпизодов уже возводилось исследователями к архаическим ритуалам (инициация, похороны), никто, кажется, не обратил внимания на его близкое сходство с ритуалом «перепекания» ребенка, широко известным у восточных славян.
В наиболее общем случае ритуал заключается в том, что грудного ребенка кладут на хлебную лопату и трижды всовывают в теплую печь.

Под именем «убогого дома» в старой Руси разумелось нечто вроде общественного погреба для трупов заложных покойников. Обыкновенно за городом, или на самой окраине города, выкапывалась большая яма; над нею возводилась легкая постройка, сарай; крайне редко устраивался тут же храм; много чаще при убогих домах строились особые помещения для сторожа, так называемого божедома. В ямник убогого дома свозились трупы всех заложных покойников, в частности: трупы убитых, умерших скоропостижно от морового поветрия, трупы бездомных скитальцев, коих некому было похоронить, и вообще всех умерших без церковного покаяния, а иногда также и трупы иноверцев. Трупы эти складывались в ямнике убогого дома не отпетыми и без гробов; здесь они закрывались рогожами, но отнюдь не засыпались землею.

Нарушение запретов могло сурово наказываться. Так, в Ярославской губернии бытовала быличка про женщину, которая пряла и ткала в пятницу, и которую явившаяся ей. Пятница в наказание до полусмерти истыкала железной спицей: «Тыкала, тыкала, пока до полусмерти не истыкала. Утром нашли бабу всю в крови и насилу в чувство привели. Да только с тех пор баба по пятницам уже работать — ни-ни: стала почитать праздничный-то день». «Столь же распространен и другой рассказ, в котором обиженная пятница превратила «бабу-непочетницу» в лягушку — с тех пор, будто бы, и лягушки на земле пошли». Данный сюжет выводит нас как на связь женских божеств с пресмыкающимися, так и перекликается с образом Царевны-лягушки русских сказок. Еще более явно эти архаичные представления выступают в болгарских поверьях, согласно которым Пятница может принимать облик змеи и в таком виде являться в дом, где живет нарушившая запреты женщина. А.Н. Афанасьев указывает на возникновение одного ритуального запрета, который чрезвычайно распространен у всех восточных славян: «По народному объяснению по пятницам не прядут и не пашут, чтобы не запылить матушку-Пятницу и не засорить ей кострикою и пылью глаз». По легенде, бабе, которая пряла в пятницу, явилась св. Пятница и запорошила ей очи, но затем смилостивилась и вернула ей зрение. По народным поверьям, отмечает С.В. Максимов, у того, кто прядет в пятницу на том свете слепы будут отец с матерью. Весьма показательно, что это объяснение табу, генетически восходящего к Мокоши, относилось и к Богородице, свидетельствуя о теснейшей связи и взаимозаменяемости в этом плане обоих женских христианских персонажей: «В других местностях поверье, соединяемое с матушкой Пятницею, относят к Пречистой Деве;

Поскольку приведенные выше данные убедительно показывают связь березы с женским божеством, рассмотрим подробнее связанные с нею представления, тем более что на Руси она пользовалась особым почитанием. Как отмечают лингвисты, славянское название березы не только восходит к эпохе индоевропейской общности, но и изначально связано с понятиями «светиться», «блестеть», а в метафорическом значении с понятиями «ритуальной чистоты» и «невинности». «Повидимому, — писал в свое время Д.К. Зеленин, — некогда излюбленными тотемами предков восточных славян служили деревья, в частности береза». Весной она распускалась первой из деревьев, целебные и тонизирующие свойства ее сока были известны издревле, березовые дрова горят особенно жарко, выделяя больше тепла по сравнению с другими деревьями, наконец, из коры березы изготавливались многочисленные предметы обихода и лапти. Все это объясняет то, что береза стала символизировать расцветающую весеннюю природу и пользоваться особым поклонением. Одним из проявлений этого было то, что у ряда славянских народов месяц март был назван в честь этого дерева: укр. березозол, чеш., словац. brezen, венд, brazen, лит. birzelis.

Еще одним распространенным представлением, относимым к различным деревьям, было представление о них как о покровителях брака, а в христианский период они в ряде случаев замещали попа, осуществлявшего церковное венчание. Это указывает на то, что дерево или куст играли большую роль в языческих брачных обрядах, пережитки которых сохранились до XIX—XX вв. У раскольников в Витебской губернии это происходило следующим образом: «Здесь молодой парень, условившись с девушкой... уходил с нею с кирмаша (народной сходки или игры. — А.С.), сажал ее на сани и отправлялся в лес, объезжал там три раза около заветного дуба или священного озера (в Люцинском уезде), и тем оканчивалось совершение брака». Поморские старины так рассказывают о браке Василия Чурильевича и Снафиды Давыдовны:

А тут ей брал Василий за праву руку,
Он водил Снафиду вкруг золотой вербы,
Да они круг зеленой повенчалися,
Да во прекрасные пустыни солюблялисе.

Разин, захватив власть на Дону, запретил богослужение в православных храмах и желающих вступить в брак приказал венчать около верб. Отголоски этих представлений отразились в выражении «венчаться у ракитового куста», а также в распространенном в Болгарии и Сербии обычае, согласно которому похищенную девушку уводили в лес, куда потом приводили и священника.

Дошедшие до нас средневековые источники отмечают у славян поклонение деревьям. Рассказывая о верованиях полян в эпоху Кия, новгородский летописец отмечает: «И етиa мужи мудри и смысленЪ, нарЪчахуся Поляне, и до сего дне от нихже суть кыянЪ; бяху же поганЪ, жруще озером и кладязем и рощениемъ, якоже прочий погани». Как видим, летописец особо отмечает поклонение водным источникам и рощам как явном проявлении язычества. Аналогичную картину с сожалением описывает Козьма Пражский и в современной ему Чехии: «До сих пор многие крестьяне подобны язычникам; один почитает огонь и воду, другой поклоняется рощам, деревьям и камням, а третий приносит жертвы горам и холмам...» Традиция поклонения последним сохранялась на протяжении веков и после насильственной христианизации.

В славянской традиции потомками коровы некогда считались не только сказочные герои, но и обычные люди. Инициал «М» в Псалтири XIV в. изображен в виде двух рыбаков, тянущих сеть и бранящихся между собой: «Потяни, корвин сын! — Сам еси таков!» В славянской литературе корова обозначала сварливых женщин: «Крикъ коровеи бол ши есть бычьего, еже противно есть прочимъ скотамъ и звЪрямъ. Подобны имъ женщины бранчивыя, но яко коровЪ бодливой, пилуютъ и претираютъ роги, тако и женамъ надобно». Однако на то, что некогда с этим животным соотносилась не просто сварливая, а вообще любая женщина, указывает весьма распространенный на Руси женский головной убор, называемый «кичка рогатая», уподобляющий свою хозяйку корове. «Рогатую кичку носили молодые замужние женщины, меняя ее в старости на безрогую. Отсюда можно заключить, что рога были связаны с производительным периодом в жизни женщин. По народным представлениям, они содействовали плодородию и благополучию семьи. Простоволосая женщина вызывала гнев домового (покровителя дома, семьи), падеж скота, неурожай хлеба и болезни людей.

Интересно, что едва ли не наибольший эффект неузнаваемости характеризует изобразительно нейтральные маски: у них нет конкретного названия, они как бы безымянны, и по внешнему виду их трудно однозначно соотнести с каким-нибудь определенным образом. Сама традиция эта, конечно, глубоко обрядова, это как бы опыт зрелищного воссоздания в ритуале картины «того света». При этом ряженые имитируют большое расстояние, которое прошли якобы на пути к хозяйскому дому. Ссылкой на трудности пути нередко мотивируют они и требование угощения. Многое в их неотчетливом образе и поведении рассчитано на устрашающий эффект.

Еще можно встретить людей, для которых участие в традиционном ряженье - часть их прошлой жизни. Держалась эта традиция повсеместно - пусть и с разной сохранностью - примерно до середины 30-х годов нашего века, а затем началось ее уничтожение. Рассказы последних ее очевидцев вместе с десятками более ранних свидетельств создают как бы два разных образа ряженья. В одних случаях это всего лишь «потешное развлечение с переодеваньем» - «своего рода деревенский бал-маскарад». В других - бесовское и кощунственное действо, в котором подчеркнуто все нечистое, от чего затем надлежит очиститься и что может обернуться тяжким наказанием (известны и былинки о домах, бесследно провалившихся вместе с теми, кто слишком усердно скакал, плясал, предавался шумным и греховным потехам).

В комплексе белорусских и украинских поверий о русалках встречается слабо выраженный (т.е. представленный незначительным количеством текстовых воплощений) мотив, мифологический смысл которого остается малопонятным. Он соотносится с кругом представлений о том, что русалки, появляясь в весенне-летний период на земле, в определенные дни на Троицкой неделе «сушатся», «пересушиваются», после чего возвращаются на «свои места»: уходят обратно в воду, в могилу, на тот свет. При этом признак «сухой» переносится и на сами эти дни. По полесским данным, «сухими» называются такие дни, когда запрещено работать в поле и огороде, чтобы не спровоцировать засуху. К ним относятся чаще всего среда после Пасхи (или на четвертой неделе после Пасхи), а также среда после Троицы и четверг на Троицкой неделе (реже — на Светлой неделе), который называется Русалкин день, Русалкина Пасха, Русалчин Великдень'.