Действия нечистой силы, направленные на человека, группируются по двум основным разделам:

Чрезвычайно распространены были представления и о том, связанная с Пятницей вода обладает целебной силой, в первую очередь отглазных болезней. Такой, например, считалась дождевая вода, собиравшаяся в камне-следовике, с которого, по преданию, Пятница вскочила на находящуюся в Ильешах березу, спасаясь от черта. Около реки Меты, возле погоста, так и называемого «Пятницей», местный родник прославился бесчисленными случаями чудесного исцеления больных. Однако иной раз лечебная сила святой связывалась и с деревьями. Так, в житии Адриана, пошехонского чудотворца (ум. в 1550 г.) написано: «Бысть некогда в пошехонском пределе, при реках Ияре и У ломе, церковь св. пророка Илии и тамо ростяще древо, зовомое рябиною.

Нарушение запретов могло сурово наказываться. Так, в Ярославской губернии бытовала быличка про женщину, которая пряла и ткала в пятницу, и которую явившаяся ей. Пятница в наказание до полусмерти истыкала железной спицей: «Тыкала, тыкала, пока до полусмерти не истыкала. Утром нашли бабу всю в крови и насилу в чувство привели. Да только с тех пор баба по пятницам уже работать — ни-ни: стала почитать праздничный-то день». «Столь же распространен и другой рассказ, в котором обиженная пятница превратила «бабу-непочетницу» в лягушку — с тех пор, будто бы, и лягушки на земле пошли». Данный сюжет выводит нас как на связь женских божеств с пресмыкающимися, так и перекликается с образом Царевны-лягушки русских сказок. Еще более явно эти архаичные представления выступают в болгарских поверьях, согласно которым Пятница может принимать облик змеи и в таком виде являться в дом, где живет нарушившая запреты женщина. А.Н. Афанасьев указывает на возникновение одного ритуального запрета, который чрезвычайно распространен у всех восточных славян: «По народному объяснению по пятницам не прядут и не пашут, чтобы не запылить матушку-Пятницу и не засорить ей кострикою и пылью глаз». По легенде, бабе, которая пряла в пятницу, явилась св. Пятница и запорошила ей очи, но затем смилостивилась и вернула ей зрение. По народным поверьям, отмечает С.В. Максимов, у того, кто прядет в пятницу на том свете слепы будут отец с матерью. Весьма показательно, что это объяснение табу, генетически восходящего к Мокоши, относилось и к Богородице, свидетельствуя о теснейшей связи и взаимозаменяемости в этом плане обоих женских христианских персонажей: «В других местностях поверье, соединяемое с матушкой Пятницею, относят к Пречистой Деве;

Тесная связь с водой одновременно двух женских персонажей «народного православия» может показаться странной или даже взаимоисключающей, однако это не будет казаться таким необычным, если мы примем во внимание два момента. Во-первых, представления, связанные с одним языческим богом или богиней, могли перейти на нескольких персонажей новой религии, а не обязательно только на кого-нибудь одного. Во-вторых, оба наиболее популярных православных женских персонажа тесно сближались между собой в народном сознании, и иногда дело доходило даже до их полного отождествления — очередного кощунства с точки зрения христианской догматики. На древних севернорусских иконах Параскева Пятница в ряде случаев изображалась на обороте образа Богоматери. Традиция эта достаточно древняя: так, например, Федоровско-Костромская икона Богородицы, на обороте которой была изображена Параскева, чудесным образом явилась князю Василию Квашне во время охоты на сосне еще в 1239 г. Еще дальше идут заговоры, прямо объявляющие их одним персонажем: «...Тифинская, Казанская и Смоленская Божья Матерь, во святом крещенье Пятница Парасковья...» Записанная на Водлозере легенда гласит: «Во сне ему Пятница явилась, сама пресвятая богородица...» Еще дальше в этом отношении пошло «народное» православие в Сибири: «В народных рассказах образы Богородицы и Параскевы Пятницы являются практически идентичными. Иногда информаторы их даже путают.

МАКОШЬ. ЧАСТЬ 2.
Таким образом, приведенные данные показывают, что Мокошь была связана с влагой вообще, реками в частности, являлась богиней любви, в ряде случаев ассоциировалась с верхом, имела отношение к прядению и стрижке овец и, что опирается лишь на трактовку Б. А. Рыбакова первого слова ее имени как ма-, была связана с урожаем и понятием судьбы. Поскольку образ Мокоши весьма тесно был связан как с водной стихией, так и с прядением, отметим, что семантическая связь между этими, казалось бы, совершенно разнородными началами, возникла еще в индоевропейский период и отчетливо фиксируется на уровне языка. Так, например, русское слово волна одновременно обозначает как волну реки, так и волну шерсти; древнехеттскому названию реки Hulana в этом же языке соответствует hulana—«шерсть» и hulali — «веретено»; лит. vilna «шерсть» и многочисленные названия рек типа Vilnele, Vilnia. Следы этой древней семантической связи проявлялись и в зафиксированных сравнительно недавно различных обрядах, связанных с ткачеством: «Протянув нити основы в ниты, быстро отрезали узелок и бросали его в огонь или реку, чтобы также быстро ткалось, как горит или плывет узелок... Начиная ткать, отрезали несколько нитей с навоя и бросали их в ручей, чтобы работа так же быстро шла, как нити плывут по воде.. .»

В первой главе мы уже отмечали, что Мокошь является единственной отечественной богиней, о которой упоминает древне-русская летопись, что, безусловно, указывает на то, что ее культ был самым распространенным у восточных славян по сравнению с культами других богинь. Летопись лишь зафиксировала ее имя, однако она также неоднократно упоминается и в древнерусских поучениях против язычества. Так, «Слово Иоанна Златоуста о том, как поганые веровали идолам», говоря про языческие верования славян, констатирует у них наличие нескольких групп женских божеств: «И начата жрети молнии, и грому и солнцю и лунЬ. А друзии перуну, хоурсу, виламъ и мокоши, оупиремъ и берегинямъ, ихже нарицають три девять сестрениць...» Итак, из этого текста мы видим, что вместе с богиней Мокошью упоминаются вилы, лесные русалки в южнославянском фольклоре, и уже знакомые нам берегини. Показательно, что в то время как вилы и берегини упоминаются во множественном числе как определенный класс существ без какой-либо индивидуации, Мокошь всюду называется уже по имени и в единственном числе, что вновь указывает на то, что ее культ на Руси был наиболее развитым по сравнению с культами других сверъестественных женских персонажей. Как отметил Б. А. Рыбаков, она также была изображена и на Збручском идоле, занимая на нем главенствующее, как будет показано ниже, положение.

Изучавший этот же обряд Д.К. Зеленин изначальный его смысл видел даже не в заключении половозрастного союза, а в заключении союза с самим деревом: «Древнейший смысл этого элемента мы усматриваем в заключении союза, в «кумовстве» с духом дерева, после получившим у русских новый конкретный образ русалки. Память об этом сохранилась в наименовании семицкой березки «кумой» и в словах белорусской обрядовой песни: «Покумилася (девица) с белой березонькой». В обряде кормления дерева, превратившегося впоследствии в обычную совместную трапезу девушек под деревом, этот ученый видел важнейший из сохранившихся моментов заключения союза с деревом-тотемом. Характеризуя весь комплекс приуроченных к Семику обрядов, исследователь приходит к выводу: «Этот специфично женский характер всего семицкого ритуала дает нам право относить развитие его к эпохе матриархата. С такой хронологией согласуется и ярко выраженный коллективистический характер всего ритуала в его более первоначальной форме, когда кормят березку продуктами, собранными от всех участниц, когда на березке завивают «мирское кольцо» венок, когда обрядовое дерево бросают в общий для всех источник питьевой воды (а не в частные колодцы)».

Поскольку приведенные выше данные убедительно показывают связь березы с женским божеством, рассмотрим подробнее связанные с нею представления, тем более что на Руси она пользовалась особым почитанием. Как отмечают лингвисты, славянское название березы не только восходит к эпохе индоевропейской общности, но и изначально связано с понятиями «светиться», «блестеть», а в метафорическом значении с понятиями «ритуальной чистоты» и «невинности». «Повидимому, — писал в свое время Д.К. Зеленин, — некогда излюбленными тотемами предков восточных славян служили деревья, в частности береза». Весной она распускалась первой из деревьев, целебные и тонизирующие свойства ее сока были известны издревле, березовые дрова горят особенно жарко, выделяя больше тепла по сравнению с другими деревьями, наконец, из коры березы изготавливались многочисленные предметы обихода и лапти. Все это объясняет то, что береза стала символизировать расцветающую весеннюю природу и пользоваться особым поклонением. Одним из проявлений этого было то, что у ряда славянских народов месяц март был назван в честь этого дерева: укр. березозол, чеш., словац. brezen, венд, brazen, лит. birzelis.


Еще одним распространенным представлением, относимым к различным деревьям, было представление о них как о покровителях брака, а в христианский период они в ряде случаев замещали попа, осуществлявшего церковное венчание. Это указывает на то, что дерево или куст играли большую роль в языческих брачных обрядах, пережитки которых сохранились до XIX—XX вв. У раскольников в Витебской губернии это происходило следующим образом: «Здесь молодой парень, условившись с девушкой... уходил с нею с кирмаша (народной сходки или игры. — А.С.), сажал ее на сани и отправлялся в лес, объезжал там три раза около заветного дуба или священного озера (в Люцинском уезде), и тем оканчивалось совершение брака». Поморские старины так рассказывают о браке Василия Чурильевича и Снафиды Давыдовны:

А тут ей брал Василий за праву руку,
Он водил Снафиду вкруг золотой вербы,
Да они круг зеленой повенчалися,
Да во прекрасные пустыни солюблялисе.


Разин, захватив власть на Дону, запретил богослужение в православных храмах и желающих вступить в брак приказал венчать около верб. Отголоски этих представлений отразились в выражении «венчаться у ракитового куста», а также в распространенном в Болгарии и Сербии обычае, согласно которому похищенную девушку уводили в лес, куда потом приводили и священника.

Дошедшие до нас средневековые источники отмечают у славян поклонение деревьям. Рассказывая о верованиях полян в эпоху Кия, новгородский летописец отмечает: «И етиa мужи мудри и смысленЪ, нарЪчахуся Поляне, и до сего дне от нихже суть кыянЪ; бяху же поганЪ, жруще озером и кладязем и рощениемъ, якоже прочий погани». Как видим, летописец особо отмечает поклонение водным источникам и рощам как явном проявлении язычества. Аналогичную картину с сожалением описывает Козьма Пражский и в современной ему Чехии: «До сих пор многие крестьяне подобны язычникам; один почитает огонь и воду, другой поклоняется рощам, деревьям и камням, а третий приносит жертвы горам и холмам...» Традиция поклонения последним сохранялась на протяжении веков и после насильственной христианизации.